Рандеву

ватт на шестьдесят, и висела на кривом от природы проводе. Света лампочка давала мало, отбрасывая размытые тени на стены. И настойчиво влезала под мои прикрытые веки. В глазах уже давно плясали зеленоватые пятна от раскаленной вольфрамовой спиральки, и конца не было видно этой пытке. Я застонал и заворочал затекшей шеей. В голову кто-то настойчиво стучался и просился войти. Щека саднила, но не настолько, чтобы биться в истерике от боли. Хуже всего было с плечом — оно превратилось в проспиртованный комок ваты, уже подожженный спичкой.

 — Очнулся? — ласковый голос мягко вывел меня из забытьи.

 — А-а: — хрипло сказал я, пытаясь что-либо разглядеть сквозь толпу зеленых «зайчиков» в глазах.

Потом кто-то наклонился надо мной и наконец загородил проклятую лампочку. Я благодарно застонал и попытался прикрыть глаза рукой. Но в кисть вцепилось многотонное животное и не дало мне шевельнуться. Все попытки дернуться другой рукой и даже ногами ни к чему не привели. Меня распяли, словно на кресте. Впрочем, одно отличие все же было — мои ноги торчали к потолку под прямым углом.

 — Ну вот и ладно, — сказал голос, и я наконец узнал Ирину Витальевну.

 — Ирина: — начал было я, но она меня перебила:

 — Для тебя, морда, я теперь — Госпожа Ирэн! Изволь обращаться ко мне только так! А иначе:

Теща поднесла какую-то штуку к моему лицу. Напрягая зрение, я смог рассмотреть ту самую плеть, которую она нашла наверху. Я почувствовал одуряющий запах свежей кожи, и мои ноздри расширились.

 — Да вы что, охренели?! Развяжите: меня, — гаркнул я, но последние слова дались уже с трудом, потому что вопль отдался в больной голове, и надлежащего эффекта мои слова не произвели.

 — Покричи, покричи: — ласково проворковала Ирина Витальевна и отошла от меня, снова уступив место лампочке.

Я сощурился и поднял голову, несмотря на боль.

Наташкина мама стояла недалеко от кровати, на которой я был распят и, улыбаясь, смотрела на меня. Она скинула свой облезлый свитер и теплые рейтузы и осталась лишь в своем большом лифчике и широких бабских трусах. Не знаю, что на нее нашло, но лифчик она затянула так, что ее огромные груди двумя пушечными ядрами торчали спереди. Потом она встала, и я увидел, что от хлопчатобумажной ткани в горошек осталась лишь узкая полоска, поднятая высоко на бедра и туго заятнутая резинкой. Когда же она повернулась ко мне спиной, то вся, без исключения, задница предстала-таки на мое обозрение. Но рассматривать ее у меня уже не было охоты.

Мне стало страшно.

Я еще не совсем понял, что послужило причиной такого резкого изменения в Наташкиной маме, но Госпожу Ирэн она сделала из себя весьма удачно: перетянутые в «хвост» волосы на затылке, торчащие из-под ткани волосики в паху, врезавшаяся в кожу резинка лифчика и трусов: И грозное помахивание плетью. Это меня пугало больше всего. Я уже отведал ее прикосновений, и не скажу, что был от них в восторге.

 — Развяжите меня, — попросил я ровным голосом. — Пожалуйста.

Ирина Витальевна кивнула и сказала:

 — Да ради Бога!

Она подошла ко мне, как львица подходит к зебре, когда та уже бездыханная лежит на земле. Теща была мало похожа на львицу — если только на очень упитанную и донельзя ленивую, — но увернный взгляд, которого я раньше никогда не замечал, энергичные потряхивания плетью, поцелуев которой я уже получил: Мне не надо было объяснять два раза о том, кто здесь из нас жертва, а кто охотник.

Наташкина мама не стала меня развязывать. Легонько дотронувшись до узлов на веревках, она довольно скривилась, а потом уже более холодно обратилась ко мне:

 — Если будешь делать все как надо, то больно не будет!

 — А как надо? — я весь сжался в предчувствии недобрых вестей.

 — А никак не надо, — задумчиво съязвила теща, рассматривая блики на граненых боках плетки. — Всего лишь расслабься: И постарайся получить удовольствие! Так, кажется, говорят у вас.

 — У кого — у вас? — я помрачнел, сразу поняв, к чему она клонит.

 — У мужиков, — пожала плечами Ирина Витальевна и вышла из комнаты.

Я покрылся холодным потом. Эта сбрендившая стерва могла сейчас сделать со мной все, что ей угодно. Избить, изнасиловать (само собой!), покалечить или даже убить! Последнее предположение меня никак не устраивало, и я стал лихорадочно искать пути к свободе. Еще никогда в жизни моя машина не казалась мне настолько далекой и желанной. Мой оставленный на улице «Жигуленок» должно быть уже присыпан снегом. И двигатель остыл. А про салон и говорить нечего.

Ясно представив картину «Как я сажусь за руль», я принялся извиваться всем телом, стараясь хотя бы ослабить путы. Интересно, где это теща научилась делать такие узлы? За вязанием носков, что ли? И эта ее садо-мазо-направленность: Давно с ней такое?

Мои попытки ни к чему не привели — я лишь затянул узлы плотнее, и левая кисть начала дубеть от недостатка крови. Еще полчаса, и можно смело вызывать «скорую». Я тоскливо глянул в сторону окна. Там было темно. И тихо.

 — Твою мать!... — всхлипнул я, стискивая зубы. — Падла драная:

 — О! — негромко воскликнул знакомый голос где-то в комнате. — Ты уже ругаешься?

И тут же какая-то тень зашевелилась в углу, послышались тяжелые, звучные шаги, и в тесном круге света появился человек. Он был закутан в плащ по самый подбородок, мохнатая шляпа с перьями закрывала его голову, и я ничуть бы не удивился, если бы он откинул всю эту бутафорию и запел арию из «Мефистофеля». Мужчина точным жестом снял плащ и шляпу, небрежно бросив все это на стул, где пару минут раньше была рехнувшаяся Госпожа Ирэн.

 — Ну вот, — сказал знакомый голос. — Теперь мы лишены всех условностей и между нами никого нет.

Я тяжело вздохнул. Передо мною стоял тот самый гаишник из этих, как там их: Тополищ, что ли?

 — Что вам надо? — усталым и недовольным голосом спросил я, закрывая глаза.

 — Ну-ну, мы не в магазине, верно? — мужчина рассматривал меня, как какое-то животное в зоопарке.

 — Верно, — покорно согласился я и продолжил равнодушным голосом. — Какая радость, что вы сюда заглянули. Меня тут вроде как извести хотят: А мне сегодня хоккей по второй пропустить не хотелось бы: Как вы насчет того, чтобы меня освободить?

Мужчина прищурился и отвернулся в сторону двери.

 — Как мало человеку надо для счастья: — пробормотал он, но я услышал.

 — Да, я согласен.

 — Что? — гаишник недоверчиво посмотрел на меня. — С чем ты согласен?

 — С тем, что: человеку для счастья надо: мало, — запинаясь, произнес я. Я испугался, что мужчина сейчас уйдет и оставит меня на растерзание этой стерве. Видимо, мое выражение лица позабавило гаишника, потому что он от души расхохотался и даже присел на стул. Не знаю, что он нашел здесь забавного, но я попытался вторить ему, выдавливая из себя мелкий, дерганый смешок.

 — Неплохо, о-хо, неплохо, — мужчина отсмеялся, вытирая выступившие слезы. — И что же тебе сейчас нужно?..

Я нахмурился. Он что, издевается, что ли?! Что мне сейчас нужно: Чашечку кофе и билет на Канары!

 — Для начала, неплохо бы снять эти веревки, — осторожно начал я.

 — Ты знаешь, — гаишник криво улыбнулся, — я ведь не Золотая Рыбка и не джинн там какой-то. Так что исполнение трех желаний ты от меня вряд ли дождешься: И потом, я у тебя не на службе, и за все придется платить!

 — Деньгами? — негромко спросил я для проверки.

Он отрицательно помотал головой.